Философия права

Философия права — наука, которая специализируется на максимально системной, универсальной и целостной позиции при изучении политико-правового мира.

↑История развития философии права

Это наука о политических системах и юридических формах их осуществления в управлении человеком и гражданским обществом, рассматриваемых не только с номотетических позиций гипотетико-дедуктивной модели, но и с аксиологических (ценностных) позиций неповторимости культуры и человеческой жизни. Любое же отраслевое рассмотрение будет принадлежать тому или иному проявлению «политико-правовой философии». Именно философ при этом настаивает в духе Аристотеля на значении политики как «градостроительного искусства», точнее искусства «строительства городских стен». Юрист уточняет — в отношении пределов, уравновешивающих друг друга прав и обязанностей-обязательств людей в их обычаях, нормах, законах и наиболее адекватных институциализациях наиболее эффективных социально-политических и правовых смыслообразований. В юриспруденции при этом особо чутко и чётко ставится на первый план соответствующая эмпирическая референтная как именно репрезентативная база данных исследования во всём, что касается человека, его вещей и судебных действий. Главный предмет философии права – это государство, которое с дисциплинарной точки зрения, вслед за Г.Олмондом, можно охарактеризовать как нормативный центр политической системы, её предел и конечное оправдание. Здесь Олмонду созвучны лучшие традиции европейской, американской и русской философии права. В России это касается «государственной» школы – классической либерально-консервативной школы, именуемой также «философией естественного права». Европейская традиция берёт своё начало от истории идей и концентрирует внимание на исследовании государственного права и государственно-политических институтов. Американская философия права делала и делает акцент на социальных, как именно принадлежащих гражданскому обществу, основаниях государства. Что касается русской философии права, то здесь особую остроту приобретают вопросы сравнительно-исторического, цивилизационно-культурного, религиозно-нравственного порядков, связанных с проблемами сути государства и права, конституционализма, правового государства, суверенитета, легитимности и т.д. Но как-бы то ни было в любой своей разновидности философия права изучает организацию гражданского общества в его государственном варианте. Они (государство и гражданское общество) равносущны, неслиянны и нераздельны настолько, насколько это справедливо, скажем, для материи и сознания. Любая попытка противовопоставления-дихотомии, рассмотрения одного в категориях другого приводит к возникновению парадоксов, противоречий, паралогизмов и неэффективных решений, — как в философии. И социальных потрясений, политико-правовых конфликтов и смут, — как в праве.

↑Подходы и проблемы

Государство занимает в мире социального особое место. Это – стержневой элемент, вокруг которого объёдиняется всё остальное. Если, скажем, общественные движения и партии и другие институты представляют (или не представляют) интересы и позиции тех или иных категорий граждан в политической системе, то государство в философии права выражает (должно выражать, если это именно государство!) всеобщий интерес. И если этого не происходит, то государство не дорабатывает и становится непонятным гражданскому обществу. И как результат — рушится. В любом случае оно (государство) — главный инструмент реализации власти, главный субъект суверенитета. Именно здесь и уместно говорить о мета-теоретическом, философском, метафизическом уровне политики и права. Государство, наряду с семьёй, языком, культурой является одним из фундаментальных начал, составляющих человеческую идентичность, инфраструктуры жизнедеятельности человека, как общественного существа. В основе государства лежит стремление к достижению стабильности внутреннего и внешнего мира, пронизывающее всё человеческое бытие. Это — известная мысль русского государственника-юриста Б.Н.Чичерина, который рассматривал государство именно как главный двигатель и творец истории.

Согласимся – мысль довольно парадоксальная. Как, впрочем, и всякая сверхзадача, в силу её видимого отсутствия и несоответствия, казалось бы, действительности. Как это возможно: правовое государство, будучи субъектом права, т.е. имея в своих руках все властные полномочия (по латыни – imperium), в то же время связано правом, правовыми нормами, которые в виде планки само же и ставит над собою?

Сразу скажем – отсутствие наблюдаемости ещё не означает недействительности. Разве мы можем наблюдать свой ум, с помощью которого мы только и можем наблюдать что бы то ни было? А красоту? А справедливость? А кто наблюдал атрибутивность или принцип дарения или наследования в виде максимально обобщённой нормы права? Другими словами, сверхзадача никогда не наличествует. Поэтому – не реальна, не очевидна и, как зачастую считается, не нужна. «Не нужна» (или ставится, как в постмодерне, под сомнение) и реконструкция замысла, как «тайного» умысла-проекта. Да и выявление технологии сверхзадачи не всегда представляется «политически и юридически целесообразным», по причинам «тайных государственных интересов». Но не только дело в этом. Есть и особые системно-целостные, универсальные философско-религиозные причины. Как и у любой ментальности.

Всё возвышенное, что выше самого высокого, что только и можно себе представить как самое высокое – эзотерично и энигматично. Всё эзотеричное и энигматичное – сакрально. Тайное – невыразимо. О чём нельзя говорить, о том следует молчать. Или, по крайней мере, как говорится «в одно время – молвить, а в другое – промолчать». С религиозной точки зрения (и у Сократа, и в христианстве, как, впрочем и в любой мировой конфессии) — Божественный Логос — выше человеческого. Но постигается человеком только в акте веры. Отсюда и важность догматических определений и Церкви, хранящей с помощью догматики Божественную истину. Вообще без устойчивой догматики, аксиоматики, конституционной нормативной базы нет ни Церкви, ни науки, ни государства, ни культуры, ни цивилизации, ни права. Не случайно, что термин «догматика» является непререкаемым только в богословии и праве.

Особую роль слово-логос играет в политике и праве. Известно, что политика, политики, юриспруденция и юристы практичны, прагматичны. Так, во все времена было трудно именно гуманитарным наукам, которые не могут предъявить (по определению!) сиюминутный результат своей деятельности. Как говорят сейчас — «не востребованы рынком и бизнесом». Так или иначе, но человек, как справедливо полагал Св.Иоанн Златоуст, проявляется только в слове. Иначе — утрата родовой идентификации и одичание с утратой в том числе и бизнеса, и рынка. Но слово – не только в звуке, знаке письма. В праве (особенно в праве, как нигде!) и в действии, поступке, жесте, эмоции, волеизъявлении, в телесности, в одежде, в любом виде движимой и недвижимой собственности, социальном поведении. Даже в выражении глаз и мимике человека. В любви и нелюбви, войне и мире. Здесь, как ни парадоксально, хотя и по-разному, но одинаково пристально человека исследуют и богословие, и политика, и право. Особой сверхзадачей является любовь, о которой, как известно «все слышали, но никто, никогда не видел». Конфликт же – всегда очевиден и бросается в глаза. Постмодерн отрицает любовь, а если и допускает, то только в режиме, так сказать «механической очевидности» — сексуально. В сакральном же значении – это сверхзадача, которая либерально отвергается с порога как неактуальная (недействительная) и уж точно – «недемократическая» фантазия человеческого разума. Взгляд, по меньшей мере, недальновидный и сводящийся в общем-то к мещанской попытке противопоставить фундаментальный и прикладной уровни исследовательской деятельности. Уровни, которые, тем не менее, существуют в любом виде дискурсов. Как сколь угодно сакральных, так и сколь угодно секулярных. Противопоставление их друг другу и уж тем более – устранение, уничтожение одного из них – это всё равно, что противопоставление или сомнение или уничтожение веса дивана в килограммах – самому дивану как таковому.

Так или иначе, но любой теоретический и практический инструментарий в правовых и социально-политических взаимодействиях, существующих между людьми и институтами, не может быть оторван, или же, рассмотрен вне контекста сверхзадачи философского и даже религиозно-метафизического характера. Нельзя не согласиться с классиками науки, например, С.Т.Бором и В.Джеймсом: метафизика – это упорное стремление мысли добиться конечной ясности. Кроме того, только при таком подходе возможны, казалось бы, на первый взгляд, «трансцендентные», а, по рассмотрении существа права, самые важные для человечества вопросы. Как вообще возможно подразумевание между людьми в процессе общения одних и тех же смыслов и каковы гарантии, что люди работают и остаются в пределах одних и тех же коннотаций и не переходят на непримиримые позиции, приводящие к войнам? Более конкретно этот вопрос звучит так: в чём источник правовой общеобязательности государственных и межгосударственных документов? Как возможен переговорный процесс, договорные отношения и каковы теоретические политико-правовые предпосылки у конфликта, и у консенсуса? Какие в этом отношении типы рациональности наиболее адекватны, а какие – наименее? Эти вопросы – на «грани» мира и войны, жизни и смерти. Можно ещё более уточнить задачу. Дело даже не в том, что люди не знают, как им «правильно» следует думать. Дело совершенно в другом – люди закрывают (причём сознательно, волей, эмоцией, поведением, видами собственности) свои логосы-понимания от всего, что от них отличается, намеренно обрекая и себя и других на нелюбовь-агрессию. Не хотят думать, как выйти «за собственные пределы» (при этом, оставаясь самими собой) и как думать, чтобы быть понятыми другими? Не хотят даже предполагать возможности смиренной и кроткой – «с-миром» внимательности к иному. «Послушничества» как слушания и слышания другого, другому, максимально другому (юристы в этом случае говорят более приземленно о «публично правовом регулировании-согласовании интересов»). Напротив, утверждается «априорное» первенство убеждения, как, прежде всего, принуждения конфликтом силы. И если не примитивно-физической или экономической, то уж силой аргумента, основанного на властном ресурсе «права на легитимное насилие» – обязательно. Иного, как говорится – просто не дано, поэтому и не обсуждается. Какие тут последствия? В политике и праве – самые катастрофические. Д.Дидро, как известно, говорил о человеке, как о «бешеном пианино». Сейчас же мы вправе говорить о «бешеной политике». Особенно, если иметь в виду концепцию четвертой ветви власти в духе воззрений М.Маклюена. Или теорию безответственных правозащитников, записных критиков-зоилов, которые имеют одни права и самоотстранены от каких бы то ни было обязанностей.

Практикуемый в постмодерне относительный, «юридически» безответственный взгляд на ценности, неупорядоченное многообразие языков описания и моделей объяснения политического действия вообще не ведёт к росту политико-правового знания. Хотя бы потому, что в отсутствии единого «концептуального словаря» и сопоставимых критериев оценки адекватности теорий (что, повторяем, отрицается с порога), невозможно сравнивать и результаты эмпирических исследований. А последние осуществляются в рамках совершенно различных теоретических традиций и теоретических парадигм о согласовании исходных установок, которых, как правило, вопросов даже и не ставится (юрист скажет – «они «не кодифицируются»). Однако всё более очевидным является факт: выраженный в постмодерне разрыв между языком теоретизирования и логико-методологическими стандартами обоснования научного вывода ведёт к усугублению «коммуникативного тупика» и концептуального хаоса в современной политической и правовой теории. А в политике и праве, повторяем, это опасно как нигде – при герменевтических недоработках, существующих между людьми, государствами, культурами, религиями; при нежелании, в конце-концов, сказать «эпохе» и предаться священному молчанию-исихии, дело заканчивается (без единого исключения) «механическими коммуникациями» - с помощью рукоприкладства, силы и террора.

Нерешённые фундаментальные (именно философско-метафизические – о свободе воли и творчества в разных странах и культурах, например) проблемы, накапливаясь, как раз и ведут к постмодернистскому отказу от универсальной политико-правовой теории, попыткам её замены «нарративами» или публицистическими дискурсами, а точнее – дискуссиями в виде «ток-шоу». В политике и праве это оборачивается отказом от ранее принятых обязательств в связи с новыми, «неожиданно возникшими обстоятельствами». Либо некритическими заимствованиями теоретических моделей из смежных и более частных дисциплин (экономики, антропологии, социологии, психологии) и культур, неорганичных собственным, поскольку исходят не из соседства-взаимодополнительности, а из рокировки, замены одного на другое. В этом случае философию права заменяет её видовое уточнение в виде той или иной частной философии. А это, опять-таки, подразумевает уничтожение одного для достижения другого. Т.е. для обретения общего предлагается одно частное заменить другим – процедура довольно странная. К тому же – в нагрузку с сугубо квантификационными методами – для солидности и убедительности. Опять-таки, вся эта «гносеологическая суета» (если не сказать – «логорея) зачастую восходит к ранее отвергнутым политико-правовой практикой и наукой теориям. Что, впрочем, в расчёт не принимается. Однако именно в этом случае и происходит возврат к самым архаичным, деструктивным вариантам силовой политики. Трудно не согласиться с Сервантесом – самый худший вид безумия, видеть жизнь только такой, какая она есть, забывая её такой, какая она должна быть.

При всём обилии подходов, существующих в рамках социально-политических наук, максимально полный и настолько репрезентативный, насколько возможно, обзор позиций сводится сейчас (если говорить о попытке классификационного анализа, проводимого средствами философии права) к теориям деятельности и практической рациональности. Наиболее влиятельные ныне позиции – у представителей натурализма, интерпретативизма (конструкционизма), структурализма, функционализма. Анализ моделей объяснения, базовых («метафизических») предположений о природе социально-политического мира и способах его познания позволяет выделить два основных типа – теории целерациональной деятельности и теории практической (инструментальной) рациональности, развивавшихся и развивающихся в рамках интерпретативной и натуралистической парадигм (Р.Рорти, К.Эрроу). Схожий подход, резюмируя православно-симфоническое мировоззрение, развивал по отношению к истории человечества вообще (а не только в применение к социуму, политике и праву Л.А.Тихомиров. Он указывал на теории внутреннего смысла сознательной и волящей жизни, которые прежде всего задаются вопросом. А кому и зачем нужно то или иное явление? И теории, которые в своём понимании смысла явлений «принуждены ограничиться только рассмотрением причин и следствий: почему возникло такое-то явление, как оно возникло, под влиянием каких условий»[1]. Это теории материального смысла. По Тихомирову, и теоретические, и практические неудачи преследуют человечество в том числе и потому, что приоритетными представляются преимущественно теории второго порядка. Как говорится, если сиюминутная выгода затмевает взор человека, то она всегда оборачивается катастрофой, смутой, военным конфликтом. Один человек в годину испытаний спрашивает: «за что мне всё это?». И это путь в бездну. Другой: «для чего, зачем мне всё это?». И только здесь возможны плодотворные теоретические построения.

Не только Тихомиров, но и Т.Парсонс, Р.Мертон, Ю.Хабермас и ряд других современных авторов отдают, и совершенно справедливо предпочтение первой группе теорий – интерпретативной, целерациональной. Теориям внутреннего смысла. Эта теория целерационального смыслообразования вообще свойственна классике, идущей от теории эйдосов-этосов Платона-Аристотеля (особенно важна критика ими теории отвлечённых идей в концепции «третьего человека») и синергетической, симфонической концепции новоникейцев.

Видовым уточнением идеационно-интерпретативного подхода, характерного для теорий внутреннего смысла, является всё более крепнущий и завоёвывающий сейчас в социально-политических теориях подход, называемый неоклассицизмом. Правда, не всегда он востребован. В нём более чётко, ответственно ставятся приоритеты и отмечаются заслуги истинных и наиболее последовательных авторов «диалектики взаимодополнительности», а не борьбы и «отрицания отрицания» идей.

Однако в современной науке наблюдается явный перекос не в сторону изучения омонойи-единомыслия, согласия с помощью, допустим, веера возможных процедур согласования интересов. Нет, изучаются преимущественно разного рода процедуры рассогласования, конфликты, оппозиции, классифицируются антиномии, противоречия, и бинарные, и какие угодно противопоставления и т.д., и т.п. При этом, в основе – своего рода «религиозная» вера: обнаружив, озвучив, «проговорив» эти трудности, люди, группы населения, государства, человечество вообще «выпустит пар» и сразу же от них и освободится. Всё было бы так, если бы «охал дядя, на себя глядя». Но нет, вся вина – всегда на другой стороне. А в этом случае добро не изучается его (добра) имплицитными средствами. Пожар предлагают тушить только с помощью керосина и зло становится непреодолимым. Более того, оно постоянно чревато возобновлением и в виде стихийно-экологических бедствий, и в виде экономических кризисов, и в виде социально-политических и правовых девиаций, криминальных ситуаций и в виде элементарного терроризма нарциссического, узкоэгоистического частного интереса, принимаемого и выдаваемого за общее. На деле же это старый как мир «яблочный грех» частного логоса, захотевшего без труда, простыми средствами, без тяжкой работы самоисправления и самосовершенствования «стать как боги». Это – терроризм вещества над глубинным смыслом, натурализма над целеполаганием.

И здесь надо определиться с онтологией добра и зла. Если разделять базисные установки манихейства – то всё нормально. Но если вслед за Святыми Отцами Восточного Христианства считать, что зло – инобытие добра, которое распространяется там, где добро умаляется, то «психоаналитическая» парадигма сразу же попадает под сомнение. Допущение свободы зла в его онтологии (а не в виде ухудшения чего-то, как данности) – есть сознательная установка на уничтожение добра. Здесь не может быть никаких иллюзий. На этом особо всегда настаивали именно философы, богословы и юристы. Легитимация зла в любом его качестве – даже сопоставительная, отказ от его безусловной, абсолютной недопустимости ведёт к оправданию именно зла и устранению именно добра. Кажется тривиальной в богословии и юриспруденции, но на деле до сих пор не понята логическая установка по закону «исключённого третьего»: «если добро – истина, то зло – ложь».

При этом человек, как творческий актор всё более и более выводится за скобки дискурсов и социально-политических отношений. Первенство отдаётся деперсонифицированным, анонимным процедурам и технологиям, стандартизированным и унифицированным знаниям-тестам, законам и институтам, отвлечённым от человека, абстрактно-созерцательным теориям-логосам и в политике, и в праве, и в образовании, и в экономике. Сам же человек, согласно методу деконструкции постмодерна, менее всего считается «юридически вменённым и вменяемым». Он вообще не считается ответственным и осведомлённым относительно истинных выгод или неудач собственной участи. Правда постмодерн не проясняет, к примеру, ещё одну онтологию - эксперта-«сверхчеловека» (носителя абсолютной сверх-идеи-логоса). Какова, так сказать, логика его появления среди остальной «биомассы электората», «человеческого планктона» и «генного мусора», не понимающего своей пользы… Не решается проблема самозванства. Древние язычники были в этом смысле честнее многих постмодернистов, когда открыто делили людей на существа первого, второго и третьего сортов. В этом смысле постмодерн оборачивается восстановлением языческой архаики без осознания последствий оной. Точнее же – происходит возврат к халдейскому богословию сатанинского неба и безнебесной земли.

В этом смысле нельзя не приветствовать «консенсусный» пафос перед лицом явного засилья и в отечественных, и в зарубежных исследованиях работ конфликтологической проблематики. В теориях конфликтов детально изучается внутренний ресурс противоположных идей как неких «противоборствующих армий», не имеющих между собой ничего общего и вот-вот готовых ринуться в бой друг на друга. Возможные точки соприкосновения, а главное – процедурные особенности, основанные на анализе сходства «нравов», которые, по Э.Бёрку, только и могут привести к миру – этого у конфликтологов нет и в помине. Консенсусная классика, в том числе и современная как раз и делает акцент на изучении «сходств и сочетаний». Сейчас это теория коммуникативного действия, в контексте которой «жизненный мир» оказывается довольно точным (как и у Бёрка) морфологическим и функциональным эквивалентом «социетального сообщества» (поздний Т.Парсонс). Но речь можно вести не только о Парсонсе. В феноменологической традиции понятие «консенсус» неотделимо и от имени Ю.Хабермаса. Список может быть продолжен теориями общественного выбора как коллективными интенциональными проектами. В частности, интересен пример К.Эрроу с его критикой классического утилитаризма (на позициях которого продолжают стоять большинство политологов и политиков) как расширения индивидуальной практической рациональности. Эти «расширенные» (по удачному выражению современной исследовательницы И.Ф.Девятко) постмодернистские теории практической рациональности, пытаясь обойти некоторые трудности более ранних теорий (проблемы коллективного действия, социального выбора и нормативизма деятельности) – не решают главной объяснительной (метатеоретической, точнее – именно «метафизической») проблемы – проблемы рационального, эффективного выбора. Не разъясняется тождесловие (тавтологическая природа) оснований объяснения действия объективным интересом, обычаем-традицией, идентификация которых логически зависит от идентификации самого действия. Проще говоря, для субъективно рационального действия такая идентификация становится в принципе неопределенной: люди делают нечто потому, что хотят это делать. А хотят – потому, что делают. Как говаривал Портос в «Трёх мушкетёрах» А.Дюма: «А я дерусь потому, что дерусь»…

↑Задача философа права

Задача философа права — ещё и предостережение от подобных типов квази-теорий и квази-аргументаций – не только бесплодных, но и разрушительных по своим последствиям. Такие терминологические псевдо-новации (симулякры -деконструкции) по сути есть возвращение к рудиментарным, недееспособным и деструктивно-конфликтным экспертизам. Кроме того, необходимо чётко в методологическом плане представлять: смысл натурализма («конфликт, борьба, конкуренция, оппозиция – локомотив истории (марксизм-либерализм)», «борьба за право и есть право (по Р.Иерингу)» «дерусь, потому, что дерусь (анархизм-терроризм)») далеко не так безобиден, как кажется его адептам. Это не просто оксюморон. Помимо невозможности прямого сопоставления и эмпирической проверки высказывания теории, он постоянно плодит недобросовестное терминологическое новаторство, постоянно забывая ссылаться на разрушительные последствия, следующие за постоянными возобновлениями «конфликтных» прошлым достижениям проектов. Кроме того, псевдо-творчество в виде терминологического творчества симулякров ведёт к прекращению роста теоретического знания, к невозможности консолидации его в связное целое. В юридическом значении герменевтические трудности, фиксируемые средствами философии и логики оборачиваются трудностями в управленческой области, чреватые социальными потрясениями.

Особенно здесь показательна (и в плане нарушений высших достижений, и в плане самих этих высших достижений) римская политико-правовая традиция – по сути богатейшая в истории мировой политико-правовой культуры. Особенно в особом ей понимании «цивилистики», при котором амнистии приводят к снижению конфликтов, а устойчивые и юридически чёткие в этом отношении процедуры – основа плодотворного управления. Философ ту же истину выразит более возвышенно: милость выше права, а милосердие – справедливости. В юридическом же значении речь идёт о социальном, ориентированном на гражданское общество в своей политике государства, учитывающем и просчитывающее максимально возможные и даже невозможные в богатстве сочетаний интересы и отношения, не только не ущемляющие и не приносящие ущерба праву каждого человека на защиту его «прожиточного минимума». Но и, говоря словами В.Парето, регулирующее компенсации членами общества друг другу в случае успеха, возмещения потерь, причинённых друг другу. В этом случае философия политики и права корректирует (что в последнее время в связи с кризисными явлениями начала XXI в. приобретает всё большую актуальность) само понятие блага или благосостояния – и в философии, и в праве, и в политике, и в экономике, и в социуме, и в культуре. Особенно – в экономике, для одновременного определения эффективности распределения ресурсов и связанного с ним распределения-регулирования государством доходов в обществе. С чем именно и столкнулись и всё более сталкивается в последнее время государства, т.к. ни одна транс-национальная структура не взяла на себя эмансипаторные функции выхода из кризиса, что свидетельствует о сомнительности (мягко говоря) довольно распространенных недавно теорий о слабости и уходе государства из общественной жизни. Сейчас, с точки зрения именно философии права, следует говорить о всё более усиливающемся интересе (особенно в экономической области) к общественному благосостоянию. Но не как к роевому, коллективно-безличному «общественному производству», а системно-многомерному именно юридическому определению любого отдельного явления. Полезность отдельных, скажем, людей, групп, страт и т.д. дополняется ещё и многомерным созвучием-взаимодействием, т.е. рассматривается симфонически (говоря философски). Говоря языком современного экономиста и социолога – агрегируется в функцию общественного благосостояния, которая, с одной стороны, учитывает благополучие индивидов в терминах оптимальности. А, с другой стороны, включает в качестве юридических параметров распределения доходов и благ между индивидами и принципы равенства и право человека, как писал В.С.Соловьёв, «на достойное существование». И уж во всяком случае в теории и на практике исключаются «лишние» люди, классы, государства, культурные эпохи и т.д. в виде тех или иных только «эксплуататоров» и «эксплуатируемых» или «современных и прогрессивных» и «лузеров и изгоев» в духе марксизма и социал-дарвинизма. В любом случае, становится наконец-то всё более очевидной взаимодополнение, а не взаимоисключение двух типов теоретизирования – именно с точки зрения философии права. И позитивной теории, которая рассматривает «размер пирога» и достижение «оптимальной нормы прибыли» (эффективность, в том числе и политико-правовую, и экономическую чего бы то ни было). И нормативной теории, которая связана не только с «производительной», но и с «уравнивающей» (По М.Т.Цицерону) справедливостью, с социально-юридическим дележом уже существующего пирога. И речь здесь идёт не только о распределении доходов и вменении виновной или невиновной ответственности, но и о стратегической мотивации сейчас ещё успешной группы граждан, или ещё неуспешной (юношества) или уже неуспешной (пенсионеры). При этом в многомерный подход философии политики и права входит, а, точнее его наличие определяется философской аксиоматикой – предварением в виде системного, универсального и целостного видения. И религиозно-этической аксиологией – утверждением абсолютной и вечной самоценности отдельного в его частности и взаимодействия частей, как взаимодополнения. Вот тогда изучаются не только, скажем «прогресс» и «регресс», «модернизации» и «стагнации», «развития» и «закаты», доходы и убытки, но и компенсации. А любой критерий в качестве показателя эффективности рассматривается в тех и только в тех случаях, когда в новой ситуации индивиды культуры, политики, права, экономики и т.д. способны компенсировать проигравшим их потери и при этом остаться в выигрыше по сравнению с первоначальной ситуацией. Это и есть то, что сейчас называется в экономике критерями Вильфредо Парето (1849-1923), Николаса Калдора (1908-1986), Джона Хикса (1904-1989). Критерями, имеющими, особенно с точки зрения философии права не только социально-политические, правовые и экономические, не только общекультурные последствия. Но и сотериологические, т.е. значимые с точки зрения спасения и самого выживания человечества.

↑Рекомендуемая литература

1.Бойцова О.Ю. Власть нормы и норма власти. М., 2004.

2.Девятко И.Ф. Мета-теоретический анализ социологических теорий деятельности и практической рациональности. М., 2004.

3.История философии права. СПб., 1998.

4.Мощелков Е.Н. Методология сравнительного анализа в исследованиях истории политической мысли // Вестник МГУ. Сер.12. Политические науки. 2005. №1.

5. Панарин А.С. Православнаая цивилизация в глобальном мире. М., 2002.

6. Панарин А.С. Философия политики. М., 1996.

7. Расторгуев В.Н. Свобода мысли и возможность выбора: политическая и академическая демократия // Вестник МГУ Сер.12. Политические науки. 2005. № 1.

8.Соловьёв В.С. Оправдание добра // Соч. в 2-хтт. М., 1998. Т.1.

9. Тихомиров Л.А. Религиозно-философские основания истории. М., 2007.

10.Трубецкой Е.Н. Труды по философии права. СПб., 2001.

11.Философия политики и права. Вып.1. М., 2010.

12.Шамшшурин В.И. Консерватизм и свобода. Краснодар, 2003.